Без всякого сомнения, военное вмешательство России в Сирию было довольно сильным ходом со стороны российских властей и при этом весьма неожиданным для всех участников этого невероятно долгого конфликта, который продолжается уже четыре года. Очевидно, что президент Путин застал всех врасплох. Основные игроки на Ближнем Востоке, которые относительно неспешно разыгрывают здесь свою собственную шахматную партию, меньше всего ожидали появления российских военных. Это обстоятельство наверняка вызвало у них очень большое удивление.
Удивление, скорее всего, было связано еще и с тем, что ближневосточные игроки не совсем понимали мотивацию действий Москвы и как к ним относиться. При этом, несомненно, что неожиданное включение ядерной державы в региональный конфликт на одной из его сторон автоматически должно было привести к нарушению имеющегося баланса сил и всевозможных планов. И это не могло не вызвать самой серьезной озабоченности у одних и легкой эйфории у других.
Ближний Восток до и после
До начала российской военной кампании в Сирии на Ближнем Востоке продолжался масштабный конфликт, в который были вовлечены целый ряд стран, политических движений и религиозных организаций. В некоторой степени его даже можно сравнить с большой межафриканской войной, которая шла в Демократической Республике Конго в 2000-х годах. Тогда целый ряд африканских стран, Руанда, Уганда, Ангола, Зимбабве и некоторые другие прямо или косвенно были вовлечены в гражданскую войну в Конго.
Так и на Ближнем Востоке к 2015 году конфликт приобрел эпический характер. Он происходил не только в Сирии, но и в Йемене. В него оказались в той или иной степени прямо или косвенно вовлечены Иран, Ливан, Саудовская Аравия, Катар, Объединенные Арабские Эмираты и Турция. Кроме них еще и США, некоторые страны Евросоюза. Кто-то поставлял оружие, деньги, материальное снабжение, другие отправляли добровольцев, третьи использовали свои собственные войска. Многие делали все это одновременно.
Естественно, что у каждой страны были свои причины оказаться вовлеченными в этот глобальный конфликт и свои противоречия, как внутренние, так и межгосударственного уровня. Но все-таки можно говорить о том, что к 2015 году в конфликте четко определились две основные противоборствующие стороны. С одной стороны, находились шииты Сирии, Ливана (движение «Хезболлах»), Ирана и частично Йемена. С другой стороны, им противостояли суннитские государства и движения Сирии, Саудовской Аравии, Турции, ОАЭ, Катара и других. По сути это был глобальный суннито-шиитский конфликт.
Безусловно, этот конфликт не был открытым. Линии противостояния также не были четко определены. Но общий тренд был очевиден. Шиитское правительство Ирана стремилось не допустить падения режима Башара Асада, представлявшего интересы шиитского религиозного меньшинства алавитов в Сирии. В этом с ним были солидарны шииты из движения «Хезболлах» в Ливане. В то время как суннитские государства, напротив, выступали за уход Асада. Таким образом, они действовали в интересах суннитского большинства в Сирии.
Естественно, что падение Асада означало бы резкое изменение ситуации в регионе не в пользу шиитов. Потеря Сирии привела бы к большим проблемам для шиитов из «Хезболлах» в Ливане. Иран потерял бы не просто важного союзника, но и плацдарм для влияния в самом сердце арабского Ближнего Востока. Поэтому и Иран и «Хезболлах» оказывали и оказывают масштабную поддержку сирийскому режиму. Маловероятно, что Асад вообще смог бы продержаться без этой помощи так долго, все-таки почти четыре года.
Соответственно, и суннитские государства также наверняка оказывают широкомасштабную поддержку самым разным сирийским повстанцам – от радикальных до умеренных. Без этой помощи местные повстанцы не смогли бы так долго воевать против регулярной армии Сирии, сирийской алавитской милиции, иранских и иракских добровольцев, а также боевиков «Хезболлах». Сирия стала полигоном, на котором противоборствующие стороны, сунниты и шииты, ведут свою борьбу интересов.
Эта борьба длится уже долгое время. В целом противостояние между шиитами и суннитами имеет длинную историю. Но последний конфликт по большому счету начался в то время, когда США свергли режим Саддама Хусейна в Ираке. Именно тогда было нарушено неустойчивое равновесие между шиитами и суннитами, арабами и персами, Ираном и Ираком, монархиями Персидского залива и их шиитскими меньшинствами.
В Ираке к власти пришли местные арабы-шииты. Арабы-сунниты, соответственно, власть потеряли. Новое шиитское правительство в Багдаде естественным образом стало ориентироваться на единоверцев в Иране. В Тегеране, в свою очередь, увидели в произошедшем новые возможности. Не только потому, что во многих суннитских государствах Арабского Востока были внушительные шиитские общины. Например, в Саудовской Аравии, в ее нефтедобывающей Восточной провинции или в Бахрейне, или в Катаре.
Еще одной возможностью для Тегерана было то, что примерно с середины первого десятилетия 2000-х годов никто из суннитских государств не стремился проводить антизападную политику. В Саудовской Аравии, Кувейте, Бахрейне, Катаре находились военные базы США. В Египте, Иордании у власти были прозападные правительства. Американские войска находились в Ираке и Афганистане. Даже в Сирии и Ливии местные режимы старались выстраивать отношения с западным миром. К тому же сирийцы были вынуждены уйти из Ливана. Казалось, что время глобальной конфронтации заканчивается.
Но на мусульманской улице запрос на антизападную политику был по-прежнему довольно высок. Израиль все так же вызывал неприятие арабского мира. В этой ситуации Иран при президенте Махмуде Ахмадинежаде попытался перехватить знамя антизападной политики.
Тегеран вполне обоснованно обвиняли в поддержке ХАМАС в Палестине и «Хезболлах» в Ливане. Менее обоснованно говорили об его участии в поддержке исламистов в Сомали, шиитов в Бахрейне и Саудовской Аравии. То есть речь шла о том, что при Ахмадинежаде Иран мог претендовать на то, чтобы занять доминирующие позиции в мусульманском мире. Причем Тегеран претендовал на влияние также и на суннитов, например, показателен пример того же палестинского ХАМАС, пользовавшегося поддержкой иранцев. А если учесть, что иранские власти развивали еще и ядерную программу, это выглядело как стремление Тегерана к гегемонии.
Все это вызвало нешуточное беспокойство в суннитских странах, в первую очередь в государствах Персидского залива. Они опасались иранской гегемонии, потому что были гораздо слабее Ирана. Кроме того, они не могли не опасаться того, что сильный Иран поддержит шиитов на их собственных территориях. К тому же они потеряли Ирак, который был чем-то вроде арабской крепости против персидского влияния. Именно концепция арабского национализма позволила Саддаму Хусейну опираться на иракских арабов-шиитов во время ирано-иракской войны 1980–1988 годов.
В то же время суннитские государства Персидского залива должны были координировать свои действия с США. У Вашингтона же была собственная политическая линия в отношении Ирана и Ближнего Востока. В 2011 году американцы вывели войска из Ирака, но оставили их в Кувейте и Саудовской Аравии. Кроме того, здесь были складированы вооружения выведенных из Ирака американских войск. В случае необходимости это позволило бы снова развернуть внушительную военную группировку. Напомним, что в начале 1990-х годов, когда американцы готовились к войне в Персидском заливе против Саддама Хусейна, им пришлось несколько месяцев перебрасывать технику и припасы для армии из США и Европы. В 2000-х в этом уже не было необходимости, достаточно было по воздуху перебросить солдат.
Поэтому Саудовская Аравия и Кувейт, другие страны Залива, с одной стороны, могли чувствовать себя в безопасности от теоретически возможной опасности. Хотя, с другой стороны, размещение американских войск и слишком тесные отношения с США негативно сказывались на их имидже у мусульманской улицы, на этом поле активно стремился работать Тегеран. Но в любом случае ситуация не была особенно подвижной.
Все изменилось, когда начались события так называемой «арабской весны». В каждой стране – Тунисе, Ливии, Египте были свои внутренние причины для массовых протестов и последующего свержения правящих режимов. Но тот факт, что среди этих стран оказались старые американские союзники Египет и Тунис, и США ничего не сделали, чтобы их поддержать, не мог не вызвать в правящих режимах в мусульманских странах чувства беспокойства.
У американцев же могла быть своя логика. С одной стороны, «арабская весна» соответствовала идее демократизации Ближнего Востока. С другой – наряду с Тунисом и Египтом при прямой западной поддержке пал еще и режим Муамара Каддафи в Ливии. Кроме того, начались проблемы у режима Башара Асада в Сирии. В последних двух случаях, как и в ситуации с режимом Саддама Хусейна в Ираке, речь шла о государствах, которые были результатом холодной войны. Объединяло их то, что они во многом заимствовали модели государственного устройства у бывшего СССР, имели сильную концентрацию власти и направляли огромные накопленные ресурсы, в том числе и на внешнюю экспансию.
Поэтому американцы, могли, конечно, исходить из идеологических соображений продвижения на Восток демократии. Но в то же время, их могли привлекать вполне прозаические вопросы. Потому что, если вместо сильного государства с концентрированной властью будет слабое, это теоретически может снизить уровень проблем, с какими Запад сталкивался в своих отношениях с Ливией, Сирией и Ираком.
В любом случае «арабская весна» не только привела к смене режимов в ряде стран, но и нарушила сложившийся баланс сил. Главным следствием произошедших событий стала активизация суннитских стран Залива. Они перешли к активной политике. В определенной степени они вышли из-под американского зонтика. Зонтик не то чтобы прохудился, просто в целом ряде стран возникли лакуны, которые требовали от суннитских монархий более активной позиции. Но, правда, остается открытым вопрос, в курсе ли происходящих событий американцы.
Очень показательный пример то, что произошло в Египте. Здесь военные совершили переворот против правления «Братьев-мусульман» при явной поддержке Саудовской Аравии. Характерно, что поддержку армии оказала местная салафитская партия, близкая к саудитам.
Интересно также, что сомалийские пираты практически перестали терроризировать морское судоходство и большую роль в этом сыграла одна из правящих монархических семей из Объединенных Арабских Эмиратов. Показательно также, что в Йемене Саудовская Аравия в 2015 году в кратчайшие сроки сформировала коалицию, которая до сих пор ведет бои против местных шиитских повстанцев-хоуситов.
То есть мы видим новую более активную политику суннитских монархий Персидского залива. Они фактически ведут конкурентную борьбу с Ираном и шиитами за влияние в отдельных странах мусульманского мира. Причем они активно вмешиваются туда, где имеют место внутренние противоречия и конфликты.
Таким полем столкновения интересов стала и Сирия. Как бы мы ни называли гражданский конфликт в этой стране – восстанием против правящего режима, мятежом против законной власти, суть от этого не меняется. Это выступление суннитского большинства против власти шиитского меньшинства.
Понятно, что, к примеру, в Бахрейне зеркальная ситуация. Там суннитское меньшинство правит шиитским большинством. Последнее весьма активно выступает за свои права, особенно за право участия в управлении государством. Но здесь саудиты, естественно, поддерживают местную суннитскую монархию, помогая контролировать шиитские протесты. Это как из истории про хороших повстанцев, которые борются за свои права, и плохих сепаратистов, которые стремятся оторвать территорию от большого государства. Это вечный вопрос – кого, собственно, считать борцами за права меньшинств, а кого сепаратистами. Все зависит от точки зрения и интересов.
Так и в Сирии с точки зрения Башара Асада местные повстанцы – это в первую очередь мятежники против законной власти. Он никогда не признает сирийский конфликт борьбой суннитов и шиитов, но при этом готов принимать помощь именно от шиитов Ирана и Ливана. Причем он, безусловно, отдает себе отчет в том, что его противникам, скорее всего, помогают суннитские государства.
Естественно, что напрямую никто не признается в помощи оружием, деньгами и военными специалистами. Так было во всех войнах, в которых друг другу противостояли не только местные противоборствующие стороны, но и иностранные государства. Но очевидно, что сирийскую армию Асада вытеснили со значительной части территории страны вовсе не местные фермеры, пастухи и дезертиры из сирийской армии. Их, несомненно, кто-то вооружал и снабжал все годы внутрисирийского конфликта.
Но очевидно, что примерно к 2014 году конфликт в Сирии зашел в тупик. Асад вполне мог держаться еще неопределенно долгое время. Его армия сократилась в численности, но была укомплектована лояльными к режиму в основном выходцами из алавитской, христианской и других общин. То есть она стала более устойчивой, чем в начале конфликта, когда была укомплектована главным образом суннитами. Все, кто в Сирии хотел выступить против Асада, уже сделали это. Миллионы сирийцев стали беженцами, и среди них было большинство суннитов.
При этом даже санкции против Ирана в связи с его ядерной программой не ослабили его готовности помогать Асаду. Это подтверждает и активное участие в войне в Сирии ливанской «Хезболлах», тесно связанной с Тегераном.
Кроме того, если у Асада сохранилось централизованное управление, противостоящие ему группировки в Сирии были многочисленны и весьма разрозненны. Здесь были и этнические отряды курдов и туркмен, и исламистские группировки разной степени радикальности, и светские отряды из бывших военных. Очевидно, что всем им было очень сложно договориться о координации действий, что заметно облегчало задачу Асада.
Однако в 2014 году ситуация неожиданно изменилась. Одна из сравнительно небольших группировок сирийских исламистов «Исламское государство Ирака и Леванта», которое базировалось в городе Ракка в восточной части Сирии, неожиданно начало наступление в Ираке. В кратчайшие сроки ИГИЛ захватил часть иракской территории, включая города Мосул, Рамади и Тикрит с многомиллионным населением. При этом части иракской армии бежали, бросив технику.
До сих пор остается открытым вопрос, как сравнительно небольшой группе сирийских боевиков удалось буквально в течение нескольких дней занять такие большие территории. И даже если иракская армия настолько слаба и деморализована, то где тогда были многочисленные вооруженные ополчения суннитских племен?
Здесь стоит отметить, что в Ираке исторически западная часть пустыни и прилегающие к ней районы у реки Евфрат были населены суннитскими племенами. Причем очень хорошо организованными суннитскими племенами. В частности, во времена американской оккупации Ирака все самые тяжелые бои проходили в районах их проживания – Рамади, Тикрит. Всего племен примерно десять, и они могут выставить больше сотни тысяч бойцов.
Характерно, что, собственно, и прекращение активных боевых действий в Ираке было связано с договорами американцев с суннитскими племенами. Из их ополчений была сформирована милиция «ас-Сахва», которая по доминирующей известной версии начала вести борьбу против радикальных исламистов из «Аль-Каиды». При этом милицию финансировали американцы.
Стоит также отметить, что в Ираке после роспуска армии, служб безопасности и государственного аппарата времен Саддама Хусейна осталось не у дел несколько сот тысяч суннитов-профессионалов. Всех тех, кто раньше служил в республиканской гвардии, спецслужбах, армии, авиации и так далее.
Очевидно, что новое правительство Ирака было преимущественно шиитским. Соответственно, армия и силы безопасности в основном комплектовались из шиитов. Все договоренности об участии суннитов в структурах власти после ухода американцев соблюдались с большим трудом. При премьер-министре Нури аль-Малики политическое давление на суннитов только усилилось.
В то же время иракские суннитские племена весьма близки племенам из Саудовской Аравии. Например, крупное племя шаммар проживает и в Саудовской Аравии и в Ираке. После ухода американской администрации исполняющим обязанности президента Ирака был как раз выходец из этого племени Гази Машаль аль-Явер. По большому счету вся огромная пустыня между Саудовской Аравией через западную часть Ирака до восточной части Сирии является единым целым.
К 2014 году суннитские племена Восточной Сирии в своем большинстве уже выступили против Асада. Именно из-за этого сирийские войска потеряли здесь контроль над обширными территориями, прилегающими к иракской границе. Но Асад старался удерживать на востоке опорные пункты, например Дейр-аз-Зор. Это имело смысл с точки зрения поддержания связей с Ираком, а значит, и с Ираном. Потому что Сирия с Ираном не граничила. Собственно, при Нури аль-Малики у Ирана наверняка не было особых проблем с доступом к иракской инфраструктуре.
Соответственно, можно предположить, что внезапный успех ИГИЛ в населенной суннитами части Ирака был связан с их поддержкой. Сколько бы бойцов не было у ИГИЛ в восточной Сирии, обычно до 2014 года называли несколько тысяч человек, их явно было бы недостаточно для блицкрига на суннитские территории Ирака.
Это было возможно, только если местные сунниты поддержали бы ИГИЛ. Причем принципиальное значение имели две силы – это организованные суннитские племена и бывшие военнослужащие и функционеры, служившие еще режиму Саддама Хусейна. Вместе их было как минимум сто-двести тысяч бойцов. И это было вполне достаточно для того, чтобы занять города Мосул, Рамади и другие. Если это было так, то тогда легко можно объяснить неожиданное фиаско иракской армии и полиции. На суннитских территориях она состояла из шиитов и суннитов. Шииты были направлены сюда на службу из других районов Ирака. В момент выступления местных суннитов шиитские военные оказались здесь на враждебной территории. Отсюда паническое бегство и брошенная военная техника.
Таким образом, де-факто образовалась суннитская автономия в Ираке, она была чем-то вроде давно существующей курдской, но на этот раз под знаменами ИГИЛ.
Но формально это выглядело как обширная территория в Ираке и Сирии, которая оказалась под контролем радикальной исламистской организации, идеологией которой было создание халифата. То есть впервые в современной истории Ближнего Востока возникла окологосударственное исламистское образование со значительным населением, собственными источниками доходов и контролирующее крупные города и нефтяные месторождения.
То есть теоретически с захватом земель Ирака ИГИЛ, который переименовался просто в «Исламское государство» (ИГ), становился весьма серьезной силой, способной собрать сотни тысяч бойцов, содержать их и бросить вызов соседним государствам. Причем не только шиитским, но и суннитским тоже. Потому что с точки зрения самых радикальных движений, выступающих за возврат к ценностям первоначальной исламской общины, все государства в исламском мире находятся в состоянии джахилийи (неверия). Так называли арабский мир до времен пророка Мухаммеда. Соответственно, против них можно вести борьбу.
Однако характерно, что в Ираке ИГ боролось против шиитов, курдов, курдов-езидов и христиан. Но если ситуацию с шиитами, езидами и христианами еще как-то можно объяснить, то борьба против курдов, тоже суннитов, выглядела в первую очередь как отражение местных межиракских противоречий. Особенно, когда ИГ и курды вели борьбу за Киркук, за Мосул, за северные нефтяные месторождения.
Это напоминало старые противоречия в этом районе, которые существовали между арабами и курдами. При Саддаме государство активно переселяло арабов на север, стремясь изменить демографическую ситуацию в районе Мосула и Киркука. После свержения Саддама курды и арабы продолжили выяснение отношений, которые удавалось более или менее держать в рамках, пока были американцы и действовали договоренности в рамках иракского государства.
После появления «Исламского государства» главный фронт у этой организации находился именно на линии противостояния с курдами. Он имел большее значение, чем даже фронт с иракскими шиитами. Характерно, что, несмотря на мобилизацию шиитских ополченцев и помощь из Ирана, официальный Багдад добился весьма незначительных успехов против ИГ. При этом при описании каждого локального успеха иракской армии под Тикритом или Рамади обязательно указывалось, что он достигнут при помощи тех или иных местных суннитских племен. Создается четкое ощущение, что иракские шииты отдают себе отчет, что воюют именно против суннитов и избегают заходить на территории, борьба за которые может быть слишком тяжелой.
Еще одно интересное обстоятельство связано с тем, что, несмотря на контроль обширных районов Ирака с их людскими и военными ресурсами, мощь ИГ на сирийском фронте не слишком увеличилась. Да, армия Асада в 2015 году потеряла район Пальмиры, ее теснят в северной Латакии, где проживают сирийские туркмены. Но в целом главные опорные пункты Асад сохранил, включая базу в Дейр-аз-Зоре на Евфрате. И кроме того, в Сирии у Асада по-прежнему очень много противников, и ИГ здесь не самая главная организация. Хотя вполне возможно, что иракские бойцы могли бы усилить сирийскую часть ИГ и помочь ей в борьбе не только против Асада, но и против соперников из сирийской оппозиции.
Так что в целом, ситуация с ИГ весьма неоднозначная. Конечно, на контролируемой этой организацией территории много радикальных исламистов из самых разных стран. Многие из них прибыли в Сирию ради борьбы за халифат. Но в то же время здесь находится много местных групп, у которых есть свои интересы, и они гораздо более приземленные, чем борьба за халифат. Они борются за землю, за нефть, за позицию в иракском государстве, за деньги наконец. Но общим для них является то, что они борются против шиитов.
То есть мы имеем несколько уровней глобального шиито-суннитского противостояния. Есть уровень межгосударственных отношений, где у суннитских и шиитских государств существует взаимное недоверие друг к другу. Есть уровень борьбы за влияние в отдельных странах, отсюда поддержка теми или иными шиитскими государствами противоборствующих сторон в Йемене, Сирии и Бахрейне. И есть уровень, на котором воюет ИГ.
Очевидно, что на своем уровне «Исламское государство» выступает против режима Асада и влияния Ирана. Характерно, что самим фактом своего образования экстремистская группировка фактически перерезала теоретически возможное сухопутное сообщение Ирана и Сирии через Ирак. Интересно еще, что в Ираке с запада и юго-запада ИГ через пустыню соседствует с Саудовской Аравией и Иорданией. С последними у него нет особых проблем. По крайней мере, их никогда не было у суннитских племен, которые здесь традиционно проживают.
Конечно, ИГ – это крайне радикальная и весьма зловещая организация, на верность которой присягнули многие исламистские группировки от Нигерии до Афганистана. Сегодня ИГ – это знамя радикального ислама. Но можно ли представить, что «Исламское государство» – это централизованная структура с четко определенной идеологией и системой управления практикой террора по всему миру? То есть нечто вроде зловещих организаций из фильмов про Джеймса Бонда. Напомним, что ИГ фактически потеснила «Аль-Каиду» из числа главных претендентов на такую роль во всемирном исламистском радикальном движении.
Может быть, да, а может быть, и нет. Гораздо логичнее представить, что ИГ – это что-то вроде зонтичного бренда, под которым собрались самые разные люди и организации. Здесь есть и радикальные романтики из Европы, и боевики из нигерийской «Боко Харам», исламисты из Афганистана, Сирии и других мест. Бренд ИГ стал широко популярен. У организации есть территория с крупными городами, она проводит акции в Европе, против нее воюет целый ряд государств – от США, России и Турции до Саудовской Аравии и Иордании. Поэтому заявления самых разных радикалов о своей принадлежности к ИГ – это масштабно.
Но есть ли некий центр управления ИГ? Вот это большой вопрос. Скорее можно предположить, что сама идея «Исламского государства», кто бы ее ни придумал, легла на благодатную почву. На теоретически весьма обширной мусульманской улице много недовольных, и в первую очередь доминированием Запада. Многие также недовольны политическими режимами своих стран. Причем причины недовольства носят как глобальный, так и локальный характер.
Например, кто-то недоволен господством в государстве шиитов-алавитов, как в Сирии, кто-то, напротив, суннитов, как в Бахрейне. А кто-то полагает, что все государства исламского мира находятся в состоянии джахилийи (неверия) и логично вернуться к той ранней мусульманской общине, где была справедливость.
Так что, конечно, налицо локальный случай борьбы суннитов Ирака за свои права против господства иракских шиитов. Но он создал миф о могуществе ИГ. Из маленькой сирийской группировки, одной из многих в этой стране, ИГ стало глобальным брендом.
Такая ситуация не может не создать трудностей для иракских суннитов, на территории которых, собственно, и находится сейчас основная база «Исламского государства». Полтора года назад это не казалось проблемой. Теперь это проблема. Соответственно иракским суннитам и суннитам вообще уже надо избавляться от ставшего опасным бренда. Но сделать это надо так, чтобы если не сохранить суннитскую автономию, то, по крайней мере, не допустить шиитского реванша.
Поэтому можно предположить, что на определенном этапе в Ираке произойдут серьезные изменения. Местные сунниты (племена и бывшие военные) или разойдутся по домам, или благодаря именно их усилиям ИГ будет в Ираке побеждено. Это очень напоминает ситуацию 2001 года в Афганистане. Тогда в ноябре все пуштуны-талибы разошлись по домам, а на поверхности в основном остались исламисты-иностранцы.
И здесь стоит обратить внимание на появляющиеся в декабре заявления о том, что Саудовская Аравия создает мусульманскую коалицию против ИГ, что будет сформирован корпус из военнослужащих Саудовской Аравии, Иордании, Катара. Это понятно, с их точки зрения именно суннитские военнослужащие должны занять территории в Ираке, которые сегодня контролирует ИГ. Естественно, что это не могут быть иранцы или иракские шииты.
Это понимают и иракские шииты, потому что в противном случае война на суннитских территориях может продолжаться еще очень долго.
Что же будет с ИГ в Сирии – это уже другая история. Но все равно ее нельзя не рассматривать в контексте глобального шиито-суннитского противостояния. В любом случае как война, так и поиски соглашения о мире происходят в основном за кулисами событий. Здесь совсем не очевидно, кто хороший парень, а кто плохой.
И вот в эту сложную многоплановую историю и вмешалась Россия осенью 2015 года.
Трудный российский выбор
Весьма актуальный вопрос: зачем России вообще нужно было ввязываться в конфликт в Сирии? Причем этот конфликт – только одна часть глобального противостояния в исламском мире между шиитами и суннитами. При этом собственное мусульманское население России является главным образом суннитским, что создает весьма нелогичную ситуацию.
Можно предположить, что Москва таким образом резко повысила ставки в своих отношениях с Западом. Эти отношения в последнее время складываются для России крайне непросто. Самая главная проблема – это продолжающиеся санкции против России из-за Крыма и войны на востоке Украины. После очередных Минских соглашений открытые военные действия в Украине закончились, а санкции остались. Более того, ситуация фактически повисла в воздухе, и никто не собирается идти на компромисс.
Запад не готов закрыть проблему Крыма, в свою очередь Россия не готова пойти на уступки по крымскому вопросу. В результате у крымской проблемы не видно очевидного решения. При этом Запад может ждать довольно долго, ему даже выгоднее ждать развития событий, потому что экономическое положение в России становится все хуже. Но именно поэтому Москва ждать не может. Ей принципиально важно в кратчайшие сроки найти решение крымской проблемы и постараться договориться с Западом.
В этой ситуации начало операции в Сирии может рассматриваться в Москве как хорошая возможность перевести отношения с Западом на другой уровень. Расчет был, очевидно, на то, что в Сирии Россия и Запад теоретически могли бы выступить в качестве партнеров по борьбе с международными террористами. Как известно, общая проблема или угроза вполне может сплачивать даже старых противников. Соответственно, можно забыть и о прежних разногласиях, например, из-за Крыма.
Вот этого хода от России ни на Западе, ни в мусульманском мире никто не ожидал. Здесь стороны вели свою игру, где роли сторон давно расписаны, и появление России поставило их в затруднительное положение. Тем более что фактически Москва вступила в конфликт на стороне шиитов против суннитов. Хотя в самой России это, естественно, опровергают. Аргументация российской стороны связана с необходимостью вести борьбу с боевиками ИГ, условно говоря, на дальних подступах, до того как они станут представлять угрозу России.
Но тем не менее Москва взаимодействует в сирийском конфликте с Ираном, шиитским правительством Ирака, ну и, конечно, с Асадом в Сирии. В результате получается весьма значительная коалиция. Конечно, без широкого участия сухопутных войск или из Ирана, или из России такая коалиция не сможет добиться серьезного успеха в Сирии и Ираке, но помочь Асаду удержаться на плаву она может вполне.
Очень важно не только то, что Россия бомбит позиции повстанцев в Сирии. Может быть, более важно, что участие России в сирийском конфликте практически неизбежно означает и увеличение поддержки режима Асада. Сирийские власти остро нуждаются в деньгах, оружии и материальных ресурсах. Последние годы основные поставки, скорее всего, обеспечивались за счет Ирана. Но теперь, после достижения соглашения по иранской ядерной проблеме, Тегеран будет более осторожным. Иранские власти явно сделали ставку на выход из изоляции и развитие торговли с внешним миром. Появление России в Сирии предоставляет Тегерану хороший шанс разделить с Москвой бремя содержания сирийского режима.
Между прочим, это создает еще одну проблему для Москвы. Если участие в сирийской кампании связано с необходимостью материально поддерживать Асада, то стоимость присутствия России может быть значительно выше тех сумм, которые затрачиваются на содержание российской группировки в Сирии.
То есть это не только содержание военно-воздушной базы и 4 тыс. военнослужащих, военно-морской группировки и прочих затрат, например запусков дорогостоящих ракет. Это еще и оружие, топливо и, возможно, деньги для армии Асада. Следовательно, это существенно выше тех 4 млн. долларов в день, которые уже озвучивались в качестве прямых затрат на ведение кампании России в Сирии. С учетом сложного экономического положения страны долгосрочное военное присутствие на Ближнем Востоке может стать весьма обременительным.
Соответственно, Москве нужен быстрый результат. И понятно, что таким результатом не может быть победа Асада или шиитов над суннитами. Для России хорошим выходом из Сирии будут приемлемые для нее договоренности с Западом. Поэтому российские военные демонстрируют максимум возможного. Это и пуски крылатых ракет из акваторий и Каспийского и Средиземного моря. Это и удары стратегической авиации с территории России по объектам в Сирии.
Все это выглядит чрезмерным с точки зрения борьбы с боевиками ИГ, у которых нет военной инфраструктуры, на которую не жаль потратить ракету стоимостью в несколько миллионов долларов. Но это выглядит вполне логично с точки зрения демонстрации возможностей. Причем речь идет не о демонстрации военного потенциала. Хотя для российских военных это хорошая возможность проверить новую технику в действии. Более важно было показать контрагентам общую решимость Москвы.
Особенно показательно это было на фоне истории с российским бомбардировщиком, сбитым турецким истребителем где-то на границе Турции и Сирии. Москва заняла максимально жесткую позицию, поставив под вопрос экономическое сотрудничество с Турцией. Если со стратегической точки зрения здесь есть вопросы о целесообразности такого решения, то с тактической стороны это был единственно возможный вариант.
С одной стороны, Россия не могла показать свою слабость, ей нужно было сохранить лицо. С другой – жесткость российской позиции должна была еще раз подтолкнуть Запад к тому, чтобы начать договариваться. Сначала хотя бы по Сирии, а потом, кто знает, может, и по всему комплексу отношений России с Западом.
Собственно, на короткой дистанции тактика Москвы срабатывает. Весьма показателен визит государственного секретаря Джона Керри в Москву в середине декабря. Американцам явно нужно сверить часы с россиянами и договориться хотя бы в общих деталях по Сирии.
Здесь надо подчеркнуть, что вмешательство России в сирийский конфликт привело к заметной активизации на Ближнем Востоке. Стороны активно формируют коалиции, как это сделала Саудовская Аравия. В боевых действиях принимают участие уже и военные США, Турции. О готовности ввести войска говорят в суннитских государствах.
Никто не хочет остаться в стороне, если решение проблемы ИГ вдруг уже не за горами. Правда, возникает вопрос, что делать с суннитскими территориями Ирака, с местными суннитскими племенами. Но, возможно, для этого и нужна будет формируемая Саудовской Аравией коалиция мусульманских государств.
Что же касается Сирии, то если завтра удастся договориться об урегулировании, например, по ливанскому сценарию, где за каждой общиной будет закреплено ее место в политической структуре государства, то участие России в этом процессе будет очень значительным.
Другое дело, сможет ли Москва своими действиями в Сирии снять вопрос в отношениях с Западом в целом. Пока нет оснований полагать, что глобальные договоренности возможны. Запад пока идет только на локальные уступки. Например, именно так стоит рассматривать признание суверенным украинского долга России в 3 млрд. долларов. Это решение последовало как раз после визита госсекретаря США в Москву. Признание долга Украины России суверенным означает, что он не может попасть под программу реструктуризации. И если Украина его не выплатит, то МВФ не сможет больше давать ей деньги.
Это решение важно для Москвы скорее с моральной точки зрения в ее непростых отношениях с Украиной. Но общую картину оно не меняет. В условиях санкций и продолжающегося падения цен на нефть фактор времени для России продолжает быть главным.